Муниципальное бюджетное общеобразовательное учреждение
«Средняя школа №38» города Смоленска
Исследовательская работа по литературе
Давайте поговорим о жизни….
Я расскажу Вам, что это такое….
(по роману Альберта Лиханова «Никто»)
Руководитель: Небылицына Ирина Викторовна
Смоленск
2017
II. А.А.Лиханов и «трудное детство России»………………………………..7-81. Герой романа «Никто». Кто он?…………………………………….9-11
2. Колоративная лексика романа «Никто»……………………..……..12-13
3. Ценностно – значимые образы романа «Никто»…………………..14-18
4. Кто виноват? Что делать? …………………………………………...19-20
III . Заключение………………………………………………………………...21-22
IV Список литературы………………………………………………………..23
Введение
Тема детства в литературе - одна из вечных тем, в течение своей эволюции подвергавшаяся пересмотру и получавшая различные интерпретации. Во все времена и эпохи писатели пристально изучали сложный мир ребенка. А последнее время интерес к изучению мира детей все возрастает. Детство -это определенное состояние, и процесс движения во взрослую жизнь. А самый сложный период на пути ко взрослой жизни- подростковый возраст. В это время происходит формирование личности, закладываются основы поведения, ценности и принципы, которым человек будет следовать в жизни. Человек делает свой выбор: с кем он или против кого; пытается разобраться в самом себе, выяснить, где добро, а где зло; чему он лично собирается служить, к чему будет стремиться. Я обратилась к произведению А.Лиханова, герой которого выходит из детства и пытается найти своё место в обществе. И герой нашего исследования не просто подросток, а подросток – сирота.
Проблема бездомных детей, сирот актуальна во все времена. При смене времен, политических, экономических и социальных формаций проблемы детей-сирот остаются. Страдания детей, потерявших родителей, лишенных заботы и ласки, во все века вызывали особую заботу государства, общества, церкви.
А потому можно предположить, что жизнь ребенка, его проблемы отражают духовные настроения всего общества и наиболее ярко характеризуют наличие морально-этических ценностей нашего мира, времени.
Объектом изучения стало наиболее значительное по своим идейно-эстетическим достоинствам произведение А. Лиханова - роман «Никто», воспитывающий в людях бережное и чуткое отношение к детям - сиротам, призывающий к состраданию. Таким образом, цель моей работы:
выявление жизненных основ причин сиротства в стране через образ лихановского героя в связи с общественно-политическими взглядами писателя.
Достижение поставленных целей осуществляется в ходе решения следующих задач:
1) раскрыть, как воплотилось представление писателя о детской судьбе
вообще и сиротской в частности;
2) рассмотреть особенности психологического анализа в романе
А.Лиханова;
3) проанализировать использование колоративной лексики и ценностно
- значимых образов романа «Никто» для выяснения идеи, творческой кон-
цепции автора.
При работе над темой были изучены произведения А. Лиханова, его публицистические статьи в газетах и журналах, статьи А.Алексина, И.Арзамасцевой, справочный материал. Анализ художественных и публицистических материалов позволил понять, что проблема сиротства в стране остается актуальной до сих пор, и об этом необходимо говорить.
I. Проблема сиротства в современной России
Если обратимся к Толковому словарю С.И. Ожегова, то прочитаем , что «Сирота - человек, лишившийся одного или обоих родителей в связи с их смертью». Как правило, этот термин применяется к детям, не достигшим ещё совершеннолетия. Статистика бед и боли детства в России всегда под рукой у А.А.Лиханова: она нужна ему для определения главного вектора усилий Фонда на каждый данный момент. 35 процентов населения России - дети. В стране около 800 тысяч детей-сирот, и ежегодный прирост составляет 120-130 тысяч. Для сравнения вспомним - в конце Великой Отечественной войны в Советском Союзе было 678 тысяч детей-сирот. Понятно - тогда была война. А сейчас? Впору вспомнить вечные слова Ф.М. Достоевского, что никакое самое благое дело не стоит единой слезы ребенка. Слеза! А тут - ливни слез, крови, отчаяния.
История последнего столетия в России отмечена уже тремя волнами массового сиротства детей. С первыми двумя, вызванными Гражданской и Великой Отечественной войнами, удалось справиться комплексными государственными мерами. Сегодня в XXI веке проблема детей-сирот по-прежнему актуальна. Природа нынешнего сиротства и бродяжничества детей печальна и вовсе не похожа на ту, что была в 20-е и 30-е годы. Тогда дети просто голодали, просто теряли крышу над головой, лишались родни, хотя слово «просто» тут вряд ли употребимо, ведь речь идет о трагедии детской судьбы. Их собрали (пусть и с солдатами да милицией) с улиц, вытащили из подвалов, отмыли, накормили, усадили за парты и вернули к жизни. Этого им было достаточно. Справедливости ради надо заметить: большинство тех ребят получило высшее образование. Другие обрели престижные профессии, состоялись как граждане.
Но вся беда в том, что нынешние брошенные дети совсем не похожи на своих предшественников. Среди нынешних сирот мало детей одиноких. Из-за
растущего алкоголизма родителей, распада семей и бедности многие матери ещё в роддоме отказываются от своих детей, кроме того, родителей- алкоголиков и преступников лишают родительских прав. Возникло так называемое социальное сиротство: сироты при живых родителях. Таких социальных сирот сейчас свыше 700 тыс. Из 800 тыс. детей-сирот более 80 % составляют социальные сироты. Но и у многих детей, живущих в семьях, печальная судьба. Конфликты в семьях и разводы, алкоголизм родителей, нищета вынуждают многих детей убегать из дома и скитаться по стране. Таких беспризорных детей - точной цифры никто не знает - около 1 млн. Ещё больше - до 2 млн - безнадзорных, тех, кто лишь ночует дома, но днём остаётся без надзора родителей и воспитывается улицей. В результате, в год около 330 тыс. преступлений совершается подростками, 2 тыс. детей кончают жизнь самоубийством. Около половины выпускников детских домов пропадают для общества: одни становятся алкоголиками, другие - преступниками. Наверное, поэтому и появился Институт детства при Детском фонде, созданном А. Лихановым. Не только помочь детям материально и организационно, но и понять, что происходит с детьми в масштабах всего государства и мира в целом - труднейшая задача, достойная большого художника- философа.
Трагическая статистика и уникальность каждой драмы ребенка, попадающего по воле рока в интернат, не могут не волновать талантливого прозаика, преображаясь в творческие импульсы и выплескиваясь на страницы новых произведений. На протяжении всей своей творческой, организационной, научной жизни А.А. Лиханов ведет поистине подвижническую борьбу в защиту обездоленного детства, в защиту прав ребенка, в защиту самого этого возраста. Посвятив теме защиты детства все свое литературное и публицистическое творчество, писатель А.А. Лиханов создал целый мир пленительных образов. Его повести составили своеобразный прозаический венок русскому детству, создали целостную моральную систему взаимоответственности детей и взрослых, объясняя детям взрослых, а взрослым - детей.
II. А.А . Лиханов и «трудное детство России»
Для анализа проблемы воплощения мира детства и образов детей - сирот в современной художественной литературе я обратилась к творчеству А.А. Лиханова - писателя, журналиста, председателя Российского детского фонда, президента Международной ассоциации детских фондов, директора научно - исследовательского института детства. Работа в молодежной печати (главный редактор журнала «Смена») обогатила писателя необходимым опытом, познакомила с проблемами, заставила «влезть в гущу событий», которыми живут молодежь и подростки в нашей стране. Обратившись однажды к этой теме, Лиханов остается верен ей на протяжении всей своей творческой жизни. «Своей главной темой и аудиторией,- говорит писатель,- я считаю подростков. Этот формирующийся человек требует глубокого осмысления. О нем и для него буду писать». И. Арзамасцева определила главную тему творчества Лиханова как «историю трудного детства в России, начиная с 40-х годов до наших дней».
У Альберта Лиханова - десятки светлых и умных книг, обращенных и к детям, и к взрослым. Они помогают читателям стать внимательнее к людям, добрее и чище, они закаляют душу в борьбе за торжество реального гуманизма.
Его любимым героям по десять-пятнадцать лет. Обыкновенные мальчишки, мечтатели и романтики, жадно всматриваются в мир, стремятся поскорее стать взрослыми, умеют постоять за себя, за друзей и любимых. И именно это привлекает к ним сердца читателей. Ведь стремление к идеалу в юности неискоренимо. Настоящим мужчиной вырастет лишь тот, кто и мальчишкой был мужественен. Настоящим мужчиной, то есть надежной опорой в любом деле, верным в дружбе и любви, сильным не только и не столько физически, но - обязательно - в нравственном отношении.
Весь свой опыт борца за интересы детей, всю нервную страсть человека - писателя и деятеля, посвятившего не одно десятилетие практическому улучшению жизни этих детей, смягчению нравов общества в их пользу, вложил Альберт Анатольевич Лиханов в роман "Никто", написанный в 1999 году.
Альберт Лиханов поднял один из самых важных вопросов современности: «Почему существует сиротство?» Но ответ пока не найден. И писатель с болью в сердце призывает всех противостоять людскому равнодушию. Всем своим литературным творчеством и общественной деятельностью Альберт Лиханов старается по крупице, по песчинке собирать золото народного добросердечия, любви, самоотверженности.
1. Герой романа «Никто». Кто он?
Между первым рассказом Альберта Лиханова о трудном детстве и романом "Никто" прошло много времени - времени крутых перемен, слома одной эпохи, и воцарения другой. А что же русские мальчики? Что происходит с ними? Коля Топоров, по прозвищу Топорик, а для бандитов Никто - он-то что за человек?
Глаза у него как стеклянные шарики. Этот мальчишка создан, выкован, выструган, начинен изнутри нашими "рыночными" отношениями.
Он с малолетства сирота, сданный матерью в дом ребенка и оттуда переданный в интернат. Сдали - передали. Ничей... Писатель подробно исследует психологию этих юных отверженных, которые не могут найти родную душу, но и не могут рассчитывать на государство. Особенность их проговорена А.Лихановым в начале романа: «Она состояла в том, что отвергнутые родными - очевидными и безвестными, - они становились как бы собственностью государства, его грузом, и никуда оно, родное, от них не денется -будут они в интернате, колонии или позже во взрослой зоне» (4, с.15). Николай не знал и никогда не интересовался, когда и как поцал в интернат, он вырос в нем. Отсутствие чувства времени - один из признаков казенного сиротства. В спальнях нет больших настенных часов, никто никуда не спешит. У самих интернатовцев тоже часов нет, потому что делают они все по командам. Команда - подъем, команда - на завтрак. Закричит воспитательница - значит надо что-то делать: идти на прогулку, на репетицию, на занятия.
"Повзрослевший Коля начинает всерьез задумываться над своим будущим. Ему страстно хочется поскорее расстаться с детством, уйти из интерната, забыть свою безродность, поскорее чему-то научиться, чего-то достичь в жизни. И он намерен сам "сделать свою жизнь".
Для Коли наступила пора нового отрезка жизни, отличающегося от интернатовского. "Надо просто набраться терпения, сжать зубы и выдержать все, что положено. А пока - понять: ты на дне, ты, даже среди этих пэтэушников, самый низший и выжить можно только двумя способами - или вернуться в интернат, признать свое поражение, неумение жить на свободе, или попробовать сломать себя, победить свою слабость, пройти уже однажды пройденный в интернате путь от слабого и подчиненного к сильному и подчиняющему "(4, с.82-83).
Коля с усердием относится к учебе, допоздна торчит в учебных мастерских, внимает, слушает, разглядывает, осваивает. Из этого мальчика мог бы выйти... Впрочем, какой смысл заглядывать в будущее Коли Топорова, Топорика... Для интернатовца, по большей части, распахнуты двери лишь в криминальный мир, чаще всего жизнь загоняет его именно туда. Обратим внимание на картежные названия четырех глав, из которых состоит роман: "Нечаянный интерес", "Червонный валет", "Пустые хлопоты", "Пиковый туз". Вот и вся жизнь...
Здесь, в ПТУ, и состоялось знакомство с Валентином, с "новым" бандитским миром. С этого времени жизнь Коли круто меняется. Валентин берет над ним "шефство": покупает ему одежду, кормит, приобретает подарки для друзей - интернатовцев.
А еще Валентин хочет помочь найти Колину мать, хотя Коля сам точно не знает: хочет он этого или нет.
"Мать! Где ты? Кто ты? Почему?» (4,с.200). Кольча мучительно, до слез в бесстрастных глазах, пытался вообразить ее облик - лицо, руки, одежду. Но у него не получалось, а хотелось иметь хотя бы одну родственную душу, и Валентин становится для Коли другом, шефом, хозяином.
"... И верно ведь. Валентайн стал хозяином Кольчиной жизни... Пусть он будет его хозяином. Ведь разве плохо, когда у собаки - безродной, бездомной - появляется хозяин? Такой псина, такой щенок трижды крепче любит человека, поднявшего его из грязной лужи, отогревшего, давшего миску с теплым молоком и имя. Пусть даже имя теперь у него такое странное: Никто" (4,с.100).
Вот в чем парадокс: бандит помогает мальчику, а свои, "государственные", люди не в состоянии протянуть руку помощи. Его наставники по автослесарному делу в училище - прекрасные мастера, но надежда читателя, что эти два чудака выведут Николая в люди, - мизерная.
А между тем жизнь течет своим чередом. Коля знакомится с девочкой Женей, влюбляется в нее, и кажется ему, что все складывается у него хорошо, и наконец-то счастье распахнуло над ним свои руки. Но умирает его лучший друг - Гошка. Топорик очень тяжело переживает его смерть. Но беда не приходит одна. Валентина, завладевшего огромной суммой денег, убивают свои же подчиненные. И Коля жестоко мстит за его смерть.
2. Колоративная лексика романа «Никто»
Роман "Никто" - одно из самых драматичных произведений А. Лиханова. В нем поднимаются важнейшие жизненные вопросы о добре и зле, об ответственности человека за свои поступки. Не только светлые стороны жизни встают перед читателем, автор обнажает изнанку жизни, самую неприглядную её сторону. И разобраться в происходящем читателю помогает, в том числе, колоративная лексика. Автор использует ее в первую очередь при характеристике героев произведения, зачастую используя при этом цвета-символы, кроме того, колоративная лексика присутствует при описании помещений, зданий, а также при передаче состояния героев.
В романе "Никто" часто встречается белый цвет (что-то чистое, непорочное, что не ново), но у А. Лиханова появляется и другое значение - обезличенный: «К белобрысому маленькому пацану, одному из немногих, а потому одинаковому, вернулась мать...».
В доме ребенка: « вдоль стен стоячи рядами деревянные кроватки, а в них, как белые коконы, лежачи младенцы...», и далее о них же: «...беленькие, крепенькие...», а сам дом ребенка: «белоснежный склад живых полешков...».
Эта обезличенность, белобрысость даже роднит героев, выделяет их из толпы других, не таких, как они.
Наиболее часто используемые цвета - белый, черный, рыжий, палевый, красный, голубой.
Автор создает образы женщин, которые хуже других, "рыжие женщины". И медсестра в доме ребенка в белом халате и в накрахмаленном белом колпаке, но это не та женщина, это не мать, а потому она - рыжая.
Большую смысловую нагрузку несет использование рыжего цвета. Этот цвет, подобно белому и черному, становится у А.Лиханова цветом-символом, символом плохого, негативного. Этот цвет присущ в романе "Никто" большинству женщин: нестарой и смазливой парикмахерше Зинаиде, «крашенной... в слегка рыжеватый, вызывающий, нагловатый цвет»; «ярко-рыжая, явно крашенная кассирша в приемном пункте обмена валюты»; «медсестра в доме ребенка:... наверное, опять до ужаса похожая на Зинаиду, только ярко-рыжего цвета волосы выбивались из-под накрахмаленного белого колпака». Именно рыжий цвет доминирует в этих образах.
В создании образов матерей детдомовских детей А. Лиханов немногословен. Он даёт им несколько ярких, емких эпитетов, которые впоследствии использует: безликий обрубок, коротенькая, невзрачная, затерханная.
«... Лицо ее оставалось в полумраке, но все же высветилось: не очень старое и вовсе не похожее на портреты Зинаид, худощавое, с чуть выпуклыми голубоватыми, как у девочки, глазами».
«... На крыльцо... вышла красивая большая и босая женщина, повязанная ярко-красной косынкой, - лицо, руки и ноги её были загорелыми... она смотрела на Кольчу и приветливо улыбалась... эта женщина не похожа на Зинаид, и вовсе не потому, что подбородок не равняется по ширине лбу и их нельзя очертить циркулем, а просто потому, что лицо ее было открытым, нелукавым, ясным... - это женщина, как пишет А. Лиханов, - похожая на мать, - сказать лучше, женщина, на которую должны походить все матери»(4, с.274).
3. Ценностно - значимые образы романа «Никто»
Изучение художественного мира писателя позволяет сделать вывод о выражаемых посредством него идеях, творческой концепции. Мир произведения «представляет собой систему, так или иначе соотносимую с миром реальным: в него входят люди, с их внешними и внутренними (психологическими) особенностями, события, природа (живая и неживая), вещи, созданные человеком, в нём есть время и пространство». Таким образом, понятие «предметный мир» оказывается включённым в состав художественного мира произведения.
Описание и осмысление вещи как категории предметного мира является важнейшим этапом исследования текста. Одним из основных элементов, свидетельствующих о мировоззрении автора, является характер «вещеориентированности». Наличие вещного поля - одно из условий единства художественного мира писателя. Проза не существует без предмета, и Одним из ценностно - значимых образов романа «Никто» является образ куклы.
В тексте романа «Никто» слово «кукла» встречается четыре раза. Все случаи относятся к описанию матерей, приходивших в интернат к своим детям: «Странное дело, ни одна из женщин, приходивших в интернат, не запомнилась Кольче. И фигурами, и лицами, и одеждой, и даже родом они се походили одна на другую, будто были скроены, сшиты одной рукой. Этакие одинаковые поношенные куклы. На них мог быть платок или берет, они могли быть простоволосы, но это не обманывало проницательный взгляд. Лица стерты и невыразительно круглы, ноги коротки и некрасиво обуты, руки недлинны, а сами тела будто обрезаны - этакие обрубыши .Это были матери, когда-то родившие сдержанно идущих к ним или опрометью бегущих детей. Детей, которые им больше не принадлежали, и потому, наверное, наблюдавшие интернатовцы женщин этих матерями не называли, а называли мамашками» (4, с.6-7). « Не раз Кольча слышал, как вполне хладнокровно какая-нибудь интернатовская девчонка, сама слывущая недотрогой, называет свою мамашку проституткой. Он поражался, когда обнаруживал эту проститутку во дворе: такая же, как все остальные, - плосколицая, коротконогая и короткорукая кукла в обтертом плаще - кому она нужна. Он представлял себе проституток совсем другими» (4,с.7). Директор интерната Георгий Иванович, устанавливая, что какая-нибудь из матерей превысила норму выпитого при посещении своего ребёнка, «выдвигался на ближние позиции и требовал обтертую куклу покинуть вверенную ему территорию. Пару раз Кольча вместе со всеми бывал свидетелем громких скандалов на эту тему, но чаще всего одинаковые куклы одинаково тихо исчезали, чтобы появиться через полгода, через год или вовсе не появиться» (4,с.8).
В данном отрывке возникает параллель «куклы-обрубыши», которую можно напрямую связать с именем главного героя Николая Топорова. Одно из его прозвищ - Топорик закрепилось за Колей только в среде интерната. С помощью него подчёркивается авторитет мальчика, решительность, влияние на сверстников. С другой стороны, прозвище главного героя восходит к слову «топор» и указывает на его отколотость от социума, переводит в мир «мамашек», бросивших своих детей, которых автор называет «безликими обрубками», и мир сирот, «полешек детских тел». «Кольча вспомнил те полешки в доме ребёнка. Каждый из людей поначалу такой вот полешек. И сколько их, брошенных? Но если взять - и не бросить? Это значит, спасти человека. Так должно быть, но вот - не стало. Ни у тех полешков, ни у него».
Во всех отрывках, включающих слово «кукла» как обозначение матерей, покинувших своих детей, проявляется антитеза «живо
го/неживого,...мнимой жизни/жизни подлинной». Мамашки, посещающие своих детей в интернате, превращаются в кукол, теряя человеческое обличие и мораль, заменяя материнство «мнимой жизнью», наполненной алкоголем и случайными связями.
Отождествление человека характерно для восприятия окружающих людей главным героем: Кольча и «директора Георгия Ивановича, главную жилу интерната, и воспитательниц, которые то и дело менялись, рассматривал как вещи, а не как людей. Живые, но вещи». В разряд вещей главный герой переводит всех, кто ничем не выделяется.
В тексте романа «Никто» встречается форма «куколки» при описании квартиры, которую снял для Кольчи Валентин: «...Туалетный столик наполнен разными побрякушками в чисто женском стиле - слониками, маленькими фарфоровыми куколками, бутылочками, кувшинчиками и прочей мерзостью, Топорику совершенно чуждой, неясной и отталкивающей. Все это ведь не требуется для жизни, а только приукрашивает ее на свой лад. Кольча же признавал только то, что было полезно» (4,с.128). В данном отрывке фарфоровые куколки дают ощущение уюта чужого дома, который сирота Топорик, пообщавшись с главой банды рэкетиров Валентином, уже не может принять. Неприятие фарфоровых куколок обостряет ощущение оторванности героя от окружающей среды. Не случайно образ куклы-игрушки соотносится с называнием куклами недобросовестных матерей.
Итак, в романе «Никто» образ куклы возникает либо как характеристика людей, потерявших человеческую (в данном случае - материнскую) мораль, либо как составляющая мира людей, имеющих свой «угол». Их жизнь так же неприемлема для главного героя произведения.
Символичен сон главного героя, описание которого даётся в финале романа: «Ещё в сон приходил лысый Гошман. Сидел на чём-то круглом, вроде как на брёвнышках, махал на Кольчу рукой, будто они о чём-то спорили или Топорик о чём-то спрашивал, а Гошка отвечал: «Ничего страшного. Как
везде» (4,с.272-273). Всеобщность горя сирот (брёвнышек) подчеркивается здесь словами умершего друга Топорика: «Как везде».
Автор отходит от традиционного имени Николай, означающего «победитель воинов, победитель племени, преобразуя его в форму «Кольча», созвучную с глаголом «колоть». С помощью этого задаётся формула восприятия героя у читателя: Кольча Топоров - расколотый топором, обособленный от других персонаж. Герой сам ощущает свою «отколотость» от социума и пытается найти спасение в связи с семьёй, формально выраженной в романе через образы волн и нитей. Автор рассуждает по этому поводу: «Есть волны, обращенные от мужчины к женщине, но начинается в мире всё не с этого, а с волн, которые обращены от больших к маленьким, от матери к дитю, от отца к своему малышу» (4,с.12).
А когда Коля попадает в дом лесника, ему кажется, что он попал в сказку. Чувства переполняют подростка. Словно добрался он наконец до дому, и все прошлые испытания - от самого неясного рождения - остались где-то далеко, а этот дом и поляна и есть настоящая жизнь. Он боится разрушить это видение, одновременно с тоской думая о неясности, которую представляет вся его последующая жизнь.
Финал повести печален. Гибнет чистая и светлая душа. Незадолго до того, как бандиты его настигнут и убьют, Коля пришел в свой интернат: "Первый раз, наверное, в сознательные свои годы Коля Топоров заплакал. Парень со стеклянными, почти немигающими глазами. Человек, не пожелавший прятаться за стенами интерната, личность без роду и племени, чистый во всех родственных отношениях, то есть абсолютно одинокий, человек, с детства не отведавший чувства, плакал, думая о себе..."(4,с.171).
Такое вот прощание... Наверное, его будут хоронить всем интернатом, как хоронили Гошку. И весь интернат сдвинется теснее, возьмут все друг друга за руки. Может, детская эта процессия, с немногим вкраплением возвышающихся взрослых, возьмется за руки, чтобы устоять перед бедой, которой наградили их самые близкие люди? Возможно, дети таким наивным
образом смогут оборонить себя от несчастья, которое может закончиться непонятным будущим, по кремнистой дороге к которому кое-кого настигает и смерть? Страшные события этой повести заставляет размышлять над вопросом: как может общество допустить, чтобы в нем были люди «никто»? Они не НИКТО, каждый из них - неповторимая личность, только отогрей их душу, сердце... Отогреть некому?! «Когда человек не нужен близким, он умирает» - эта неизбежная закономерность ведет к полному разрыву человеческих связей и побуждает автора к отчаянному призыву о спасении обездоленного детства, о спасении всего человеческого.
История детдомовца Кольки Топорова («Никто») завершается трагически:
«Никто. Ничто. Никогда.
Никто не заплачет о мальчике, брошенном матерью....
Ничто в мире не переменит его смерть.
Никогда не повторится его жизнь.Как жизнь всякого из нас.
Испугайтесь, люди, своей беспощадности!
Не покидайте, матери, своих детей...»(4,с.287)
Это единственно возможная, подлинная «наша правда», которая обнажает болевые точки современной России, в которой надежда на защиту, по мысли автора, обращена к Богородице: «О, ВЛАДЫЧИЦА НЕБЕСНАЯ, ПРЕСВЯТАЯ БОГОРОДИЦА, СОХРАНИ РОССИИ ЕЕ ДЕТЕЙ».
Автор назвал свое произведение "Никто", вкладывая в это название не только сокращенные имя и фамилию Николая Топорова, но и некий символ никомуненужности, который стал данностью нашего времени для очень многих детей.
4. Кто виноват? Что делать?
Перед нами, как и перед каждым, кто прочитал повесть Альберта Лиханова, встает один из вечных вопросов, который мучит вот уже в течение многих веков всю русскую литературу: « Кто виноват?» Сам Лиханов ответил в этом романе однозначно: взрослые, весь мир взрослых снизу доверху -от непутевых "мамашек" и неизвестных отцов до лицемерно-безразличного государства.
Второй же "вечный" вопрос: « Что делать?» вызвал почти прямое воззвание писателя к читателям: "Люди, деньги сдающие на почте, отправляющие их куда-то, а уж тем более в школу-интернат в далеком и малоизвестном городишке, подозрения не вызывают. Так что шлите, жулики всех мастей - вольные или невольные, - скорей деньги свои неправедные в детские дома, в школы-интернаты сиротские, в дома ребенка, это для тех самых кинутых мамашками полешков, из которых вырастают девочки и пареньки вроде Коли Топорова"(4,с.175).
Проблемы, поставленные в произведениях А. Лиханова, заставляют нас задуматься о будущем наших детей, о том, каким мы хотели бы видеть современного молодого человека или девушку. В произведениях писателя не только поднимаются животрепещущие темы современности, но и дается анализ причин дисгармонии личности, предлагаются решения наболевших вопросов, связанных с воспитанием личности в семье и детском доме.
Проза Альберта Лиханова освещена изнутри теплым светом всепонимания, всеучастия, но в ней живет и свет резкий, жестокий. И когда в лихановских книгах, в таких, как роман "Никто", перед нами людская несправедливость, печальные события, трагические судьбы, все равно это читательское сопереживание с лихановскими героями возвышает, очищает душу, вселяет надежду.
Все произведения Лиханова не просто о подростках, а прямо или косвенно в защиту подростка. В защиту права юного человека на свой мир, на собственную личность, на дружбу, на любовь, на творчество, на человеческие отношения.
В одном из интервью А.Лиханов сказал: «Хочу признаться - писать все труднее. И не потому, что становлюсь старше, а потому, что труднее дается осмысление всего того, что с нами произошло и происходит. Как можно чувствовать себя свободно в мире, где добро считается глупостью, а корысть - нормой».
Детская боль и жестокость взрослого мира, падающая на детство, равны в своей неправедности. Однако жизнь устроена так, что избежать их невозможно. Но можно попытаться исправить. Смягчить. Попробовать изменить обстоятельства и обстановку, в которой творится неизбывная беда.
Сделать это трудно. Но даже сама возможность попытки предлагает испытать себя добротой, состраданием, любовью. Очень просто - зажмуриться, отвернуться, сделать вид, что ты не замечаешь чужой беды. Но это оборачивается гибелью. Гибелью может человеку грозить его нежелание видеть, что происходит вокруг. Нежелание заметить скорбь, чужую беду. Нежелание протянуть руку или просто сказать доброе слово тому, кому оно нужнее куска хлеба. Человеческий эгоизм, увы, беспределен. Чем сытнее живет мир, тем эгоистичнее он становится. Тем меньше желает он не только видеть, но и знать о чужих бедах. А человек - существо сострадательное. Но стать таким -надо учиться.
III . Заключение
Прочитав и проанализировав роман А.Лиханова «Никто», его статьи в СМИ, я пришла к выводу, что А. Лиханов был и остаетсяся смелым и убеждённым борцом с уродливыми явлениями жизни страны. Детство и отрочество стали для него критерием состояния общества. Счастьем ребёнка он поверяет, насколько гуманен большой мир. Герои писателя безуспешно пытаются найти своё место в раздробленном обществе и отвергают продажный и циничный мир. Есть у детей родители или их нет, оказывается, в сущности, не так уж важно. Дети одиноки и беззащитны, безразличны своим близким. Они - жертвы бездушия, корысти, низменных инстинктов. Ими владеют настроения безысходности и обречённости. Подрастающему человеку остаётся надежда лишь на бога, к которому он потянулся бессознательно, но пока смерть опережает помощь всевышнего. Писатель всегда видел в литературе «непосредственную педагогическую силу» общества и в наши дни своим долгом считает напоминать соотечественникам о вечных истинах, в частности о том, что только у нации, заботящейся о своих детях, есть будущее.
Создавая образ литературного героя, писатель отбирает, значимое, существенное, характерное в действительности. В процессе типизации и обобщения вырабатывается творческая концепция автора, с позиции которой он оценивает явления материальной и духовной жизни. В своём герое А. Лиханов наглядно запечатлел изменения, произошедшие в человеческой личности и в русском обществе за последние годы.
Тема сиротства, и в художественной литературе, и в реальной жизни остается глобальной и злободневной проблемой. При смене времен, социальных событий проблемы детей-сирот остаются теми же.
Также я пришла к выводу, что проблемы, сопутствующие сиротству, это:
социальное неравенство общества,
падение нравственных устоев.
Пути решения проблемы:
необходимо поднять культурный уровень населения;
воспитывать в людях естественное, гуманное чувство к детям, новорожденным;
введение в образовательные программы уроков нравственности.
Лиханова, который своим творчеством помогает объяснить детей взрослым, а взрослых детям, построить мосты между поколениями, заставляет нас задумываться о себе и своем месте в мире, очищает наши души и вселяет надежду на будущее.
Список литературы
1. Алексин А. Размышляя о прочитанном. //Лихачев А. Семейные обстоятельства.
2. Арзамасцева И. Герой из истории детства. //Детская литература.-2002.- №1-2.
3. Виноградов Г. Становление характеров детей в творчестве А.А.Лиханова.// Творчество Альберта Лиханова в контексте гуманитарного образования (сборник научных статей).- Белгород: 2002.
4. Лиханов А. Никто.- Москва:2005.
5. Лиханов А. Письма в защиту детства. М.: Дом, 1997.
6. Лиханов А. Трагическое детство взывает о помощи: Интервью В.Кожемяко // Правда, 2005.- 13-14 сентября.
7. Лиханов А. Трагедия детства: Интервью В.Кожемяко // Советская Россия.- 2000.- 10 марта.
Annotation
Одно из самых драматичных произведений А. Лиханова.
Никто - кличка, данная главному герою, «выпускнику» банального детдома бандитами, расшифровывается просто: Николай Топоров, по имени и фамилии. Но это символ. В одной из самых богатых стран мира - теперешней России любой мальчишка простого происхождения в ответ на вопрос: «Ты кто?» наверняка сначала удивленно ответит: «никто…» и только потом - «человек». Так и скажет: «Никто... Человек». Проверьте.
Об ошибках (опечатках) в книге можно сообщить по адресу http://www.fictionbook.org/forum/viewtopic.php?p=17686. Ошибки будут исправлены и обновленный вариант появится в библиотеках. Также можете предложить свой вариант аннотации для книги.
Альберт Лиханов
Часть первая
Часть вторая. Червонный валет
Часть третья. Пустые хлопоты
Часть четвертая. Пиковый туз
Альберт Лиханов
Никто
Часть первая
Нечаянный интерес
По имени звали его очень редко, да и как тут станешь по имени к каждому обращаться, когда одних вот Колек не меньше чем десятка три во всем интернате из двух-то с половиной сотен живых душ, так что для различения училки да воспитательницы звали их по фамилиям, а меж собой обращаться принято было по кликухам, придуманным, кажется, не кем-то лично, каким-нибудь остроумцем, а, можно сказать, самим существованием. Как-то так выходило, что кличка выговаривалась сама собой, нередко даже самим ее будущим владельцем, порой произносилась в споре о чем-нибудь совершенно постороннем, и кем произносилась, никто потом вспомнить не мог, и были они, их новые имена, самыми разными – от нейтральных, как у него, вполне естественных, до обидных и даже оскорбительных – но это оставим пока в стороне.
Его же кликали Топорик, Топор, а когда сердились, то и Топорищем, хотя это слово означало совсем иное, чем означает топор. Все шло от его фамилии Топоров, а по имени его звали Кольча – ласкательно и уменьшительно сразу.
Светлоглазый, с круглым лицом, в раннем детстве он был одним из стайки головастиков, не просто похожих друг на друга, но абсолютно одинаковых, а потом, с годами, не то чтобы вырвался вперед, а отошел в сторону, пожалуй. Обрел масть – темно-русые, откуда-то шелковистые красивые волосы, которые, если их не состригать безжалостно воспитательскими ножницами, наверное, предназначенными когда-то для стрижки баранов, льются волшебными струями от макушки во все стороны, легкие и пышные, сами по себе составляя в зависть беспородному девчачьему большинству неслыханное богатство.
Еще одна подробность – брови. Казалось бы, и они должны иметь цвет в масть волосам, но по прихоти природы брови у Кольчи были абсолютно черные, ровно насурьмленные, и разлетались от переносицы прямыми стрелками, придавая его лицу решительное выражение.
Широкий нос с широкими же ноздрями и широкие губы завершали Кольчин облик какой-то утвердительностью, определенностью, твердостью. С годами он обогнал сверстников ростом, хоть и был при этом тонок, как прут или лозина, но главное, всегда обгонял остальных каким-то непонятным признанием, никоим образом им самим не создаваемым.
Причиной признанию были два качества – вот этот самый решительный вид и неспешность заключений.
Среди этих неспешностей были явные, когда требовалось вынести свое суждение о ком-то или о чем-то. Но были и тайные.
На глазах у него время от времени происходили странные сцены, на которые он взирал в разные годы своей жизни по-разному. Пока был мал и не больно смышлен, он независимо от себя почему-то волновался, подрастая же, волнение это как будто заталкивал вглубь себя, сам же усмехался снисходительно, выражая презрение всем своим видом, но непонятно для самого себя всегда помалкивал.
А сцены эти были такие. Вдруг во дворе интерната появлялась женщина и начинала, обращаясь к тем, кто тут оказывался, охотнее же все-таки не к взрослым почему-то, а к детям, просить, чтобы ей позвали Нюру такую-то или Васю такого-то. Заторможенный интернатовский народ начинал вслух соображать, о ком же конкретно идет речь, впрочем, чаще всего замедленность эта объяснялась тем, что имена в интернате слегка подзабывались, уступая, как было сказано, место кличкам, и требовался ресурс времени, чтобы определить искомую фигуру. Наконец, ее высчитывали, будто решали задачку, и за званым или званой устремлялся гонец, и чаще всего не один; бывало, что в погоне, оттирая друг дружку, обгоняя, ставя подножки, гонцы забывали свою задачу, затормаживая или даже останавливаясь вовсе и обмениваясь тумаками, и тогда оставшиеся в ожидании начинали им орать, чтобы те вспомнили, зачем они вызывались бежать.
И вот во двор выбегал пацан или девчонка, которую звала женщина. Выход этот взирала уже, как правило, целая толпа – к тому времени, пока вычисляли, к кому пришли, скачки гонцов и, главное, сам факт появления постороннего человека выводил на улицу немалую часть интернатовского люда, среди которого возвышались и взрослые фигуры – учительница, воспитательница, а то и сам директор Георгий Иванович.
Высокий и тощий, вершитель судеб, генеральный прокурор и верховный судья, начальник и милостивец, человек всегда и во все вмешивающийся, он тем не менее в таких вот положениях никогда не торопился. Выходил, стоял среди ребят, сходил с тропки, сдвигался в тень и там все ждал, когда найдут того, кого ищет женщина. Наконец вызываемая фигура являлась. Женщину признавала, ясное дело, издали или даже вовсе еще не видя, и вот тут бывало по-всякому.
Чаще всего, если это была девчонка, она бежала к этой Женщине. Маленькие девчонки ревели при этом, и тогда народ, не задерживаясь, расходился. Девчонки постарше могли идти не спеша, на одеревеневших ходулях, лицо покрывалось рваными алыми пятнами, народ снова разбредался, но не так поспешно. Мальчишки постарше приближались нерешительно, и было ясно, что они боятся, как бы остальные не разглядели их слабины.
Странное дело, ни одна из женщин, приходивших в интернат, не запомнилась Кольче. И фигурами, и лицами, и одеждой, и даже родом они все походили одна на другую, будто были скроены, сшиты одной рукой. Этакие одинаковые поношенные куклы. На них мог быть платок или берет, они могли быть простоволосы, но это не обманывало проницательный взгляд. Лица стерты и невыразительно круглы, ноги коротки и некрасиво обуты, руки недлинны, а сами тела будто обрезаны – этакие обрубыши.
Это были матери, когда-то родившие сдержанно идущих к ним или опрометью бегущих детей. Детей, которые им больше не принадлежали, и потому, наверное, наблюдавшие интернатовцы женщин этих матерями не называли, а называли мамашками.
Давно прошли времена, когда врали про своих родителей, выдумывая им красивые беды. Мол, отец сидит в тюрьме, потому что защищался от бандитов и одного убил. Или, дескать, родители погибли в автокатастрофе. Нынче правда не украшалась, наоборот, по новой неписаной моде дети старались ее подчернить. Не раз Кольча слышал, как вполне хладнокровно какая-нибудь интернатовская девчонка, сама слывущая недотрогой, называет свою мамашку проституткой. Он поражался, когда обнаруживал эту проститутку во дворе: такая же, как все остальные, – плосколицая, коротконогая и короткорукая кукла в обтертом плаще – кому она нужна. Он представлял себе проституток совсем другими.
Кольча знал, как и знали все остальные: бывшие матери приходят сюда со страхом. Некоторые для храбрости принимали полстакашка, и это было видно на расстоянии не одним детям, но и взрослым, особенно Георгию Ивановичу, и он, бдительным оком установив сей факт, не удалялся, а, напротив, приближался к мамашке и ее дитю, но для начала на деликатное расстояние, чтоб не слышать внятно их разговора, а если устанавливал, что допустимая норма в полстакашка неразумно преодолена и мамашку несет не в ту степь при рассуждениях о жизни и ее бедной доле, выдвигался на ближние позиции и требовал обтертую куклу покинуть вверенную ему территорию.
Пару раз Кольча вместе со всеми бывал свидетелем громких скандалов на эту тему, но чаще всего одинаковые куклы одинаково тихо исчезали, чтобы появиться через полгода, через год или вовсе не появиться.
Зачем они являлись вообще? Чтобы отдать своему дитю шоколадку и полистироловую игрушку – какого-нибудь крохотного медвежонка? Чтобы все в интернате узнали, какая у тебя мать?
А несколько раз, то ли по причине редких посещений, то ли из-за пропитой памяти, а может, по иным, неведомым первому взгляду причинам мамашки просили позвать своего сынка или доченьку у ребячьего кружка, в котором и были эти сынок и доченька, не узнавая их. На фиг нужны такие мамашки?
Впрочем, тоже пару раз, не более того, Кольча видел, как безликий обрубок менялся, превращался в человека.
Это выглядело странно, во многом непонятно, потому как невидимо, по крайней мере им, детям, и происходило главным образом где-то на стороне. Оба раза матери эти сидели в колонии за какие-то незримые отсюда дела, приходили обтрепанные, похуже остальных, но трезвые и, обняв своих дитяток, просились в кабинет к Георгию Ивановичу. Тот не отказывал, они удалялись. Выходя от него, женщин...
Альберт Лиханов
Часть первая
Нечаянный интерес
По имени звали его очень редко, да и как тут станешь по имени к каждому обращаться, когда одних вот Колек не меньше чем десятка три во всем интернате из двух-то с половиной сотен живых душ, так что для различения училки да воспитательницы звали их по фамилиям, а меж собой обращаться принято было по кликухам, придуманным, кажется, не кем-то лично, каким-нибудь остроумцем, а, можно сказать, самим существованием. Как-то так выходило, что кличка выговаривалась сама собой, нередко даже самим ее будущим владельцем, порой произносилась в споре о чем-нибудь совершенно постороннем, и кем произносилась, никто потом вспомнить не мог, и были они, их новые имена, самыми разными – от нейтральных, как у него, вполне естественных, до обидных и даже оскорбительных – но это оставим пока в стороне.
Его же кликали Топорик, Топор, а когда сердились, то и Топорищем, хотя это слово означало совсем иное, чем означает топор. Все шло от его фамилии Топоров, а по имени его звали Кольча – ласкательно и уменьшительно сразу.
Светлоглазый, с круглым лицом, в раннем детстве он был одним из стайки головастиков, не просто похожих друг на друга, но абсолютно одинаковых, а потом, с годами, не то чтобы вырвался вперед, а отошел в сторону, пожалуй. Обрел масть – темно-русые, откуда-то шелковистые красивые волосы, которые, если их не состригать безжалостно воспитательскими ножницами, наверное, предназначенными когда-то для стрижки баранов, льются волшебными струями от макушки во все стороны, легкие и пышные, сами по себе составляя в зависть беспородному девчачьему большинству неслыханное богатство.
Еще одна подробность – брови. Казалось бы, и они должны иметь цвет в масть волосам, но по прихоти природы брови у Кольчи были абсолютно черные, ровно насурьмленные, и разлетались от переносицы прямыми стрелками, придавая его лицу решительное выражение.
Широкий нос с широкими же ноздрями и широкие губы завершали Кольчин облик какой-то утвердительностью, определенностью, твердостью. С годами он обогнал сверстников ростом, хоть и был при этом тонок, как прут или лозина, но главное, всегда обгонял остальных каким-то непонятным признанием, никоим образом им самим не создаваемым.
Причиной признанию были два качества – вот этот самый решительный вид и неспешность заключений.
Среди этих неспешностей были явные, когда требовалось вынести свое суждение о ком-то или о чем-то. Но были и тайные.
На глазах у него время от времени происходили странные сцены, на которые он взирал в разные годы своей жизни по-разному. Пока был мал и не больно смышлен, он независимо от себя почему-то волновался, подрастая же, волнение это как будто заталкивал вглубь себя, сам же усмехался снисходительно, выражая презрение всем своим видом, но непонятно для самого себя всегда помалкивал.
А сцены эти были такие. Вдруг во дворе интерната появлялась женщина и начинала, обращаясь к тем, кто тут оказывался, охотнее же все-таки не к взрослым почему-то, а к детям, просить, чтобы ей позвали Нюру такую-то или Васю такого-то. Заторможенный интернатовский народ начинал вслух соображать, о ком же конкретно идет речь, впрочем, чаще всего замедленность эта объяснялась тем, что имена в интернате слегка подзабывались, уступая, как было сказано, место кличкам, и требовался ресурс времени, чтобы определить искомую фигуру. Наконец, ее высчитывали, будто решали задачку, и за званым или званой устремлялся гонец, и чаще всего не один; бывало, что в погоне, оттирая друг дружку, обгоняя, ставя подножки, гонцы забывали свою задачу, затормаживая или даже останавливаясь вовсе и обмениваясь тумаками, и тогда оставшиеся в ожидании начинали им орать, чтобы те вспомнили, зачем они вызывались бежать.
И вот во двор выбегал пацан или девчонка, которую звала женщина. Выход этот взирала уже, как правило, целая толпа – к тому времени, пока вычисляли, к кому пришли, скачки гонцов и, главное, сам факт появления постороннего человека выводил на улицу немалую часть интернатовского люда, среди которого возвышались и взрослые фигуры – учительница, воспитательница, а то и сам директор Георгий Иванович.
Высокий и тощий, вершитель судеб, генеральный прокурор и верховный судья, начальник и милостивец, человек всегда и во все вмешивающийся, он тем не менее в таких вот положениях никогда не торопился. Выходил, стоял среди ребят, сходил с тропки, сдвигался в тень и там все ждал, когда найдут того, кого ищет женщина. Наконец вызываемая фигура являлась. Женщину признавала, ясное дело, издали или даже вовсе еще не видя, и вот тут бывало по-всякому.
Чаще всего, если это была девчонка, она бежала к этой Женщине. Маленькие девчонки ревели при этом, и тогда народ, не задерживаясь, расходился. Девчонки постарше могли идти не спеша, на одеревеневших ходулях, лицо покрывалось рваными алыми пятнами, народ снова разбредался, но не так поспешно. Мальчишки постарше приближались нерешительно, и было ясно, что они боятся, как бы остальные не разглядели их слабины.
Странное дело, ни одна из женщин, приходивших в интернат, не запомнилась Кольче. И фигурами, и лицами, и одеждой, и даже родом они все походили одна на другую, будто были скроены, сшиты одной рукой. Этакие одинаковые поношенные куклы. На них мог быть платок или берет, они могли быть простоволосы, но это не обманывало проницательный взгляд. Лица стерты и невыразительно круглы, ноги коротки и некрасиво обуты, руки недлинны, а сами тела будто обрезаны – этакие обрубыши.
Это были матери, когда-то родившие сдержанно идущих к ним или опрометью бегущих детей. Детей, которые им больше не принадлежали, и потому, наверное, наблюдавшие интернатовцы женщин этих матерями не называли, а называли мамашками.
Давно прошли времена, когда врали про своих родителей, выдумывая им красивые беды. Мол, отец сидит в тюрьме, потому что защищался от бандитов и одного убил. Или, дескать, родители погибли в автокатастрофе. Нынче правда не украшалась, наоборот, по новой неписаной моде дети старались ее подчернить. Не раз Кольча слышал, как вполне хладнокровно какая-нибудь интернатовская девчонка, сама слывущая недотрогой, называет свою мамашку проституткой. Он поражался, когда обнаруживал эту проститутку во дворе: такая же, как все остальные, – плосколицая, коротконогая и короткорукая кукла в обтертом плаще – кому она нужна. Он представлял себе проституток совсем другими.
Кольча знал, как и знали все остальные: бывшие матери приходят сюда со страхом. Некоторые для храбрости принимали полстакашка, и это было видно на расстоянии не одним детям, но и взрослым, особенно Георгию Ивановичу, и он, бдительным оком установив сей факт, не удалялся, а, напротив, приближался к мамашке и ее дитю, но для начала на деликатное расстояние, чтоб не слышать внятно их разговора, а если устанавливал, что допустимая норма в полстакашка неразумно преодолена и мамашку несет не в ту степь при рассуждениях о жизни и ее бедной доле, выдвигался на ближние позиции и требовал обтертую куклу покинуть вверенную ему территорию.
Иван Петрович Берестов и Григорий Иванович Муромцев, помещики, не ладят между собой. Берестов вдовец, преуспевает, любим соседями, имеет сына Алексея. Муромский «настоящий русский барин», вдовец, англоман, хозяйство ведет неумело, воспитывает дочь Лизу. Алексей Берестов хочет делать военную карьеру, отец не соглашается, и пока Алексей живет в деревне «барином», производя неизгладимое впечатление на романтических уездных барышень, в том числе на Лизу, дочь Муромского. «Ей было 17 лет. Черные глаза оживляли ее смуглое и очень приятное лицо». Однажды горничная Лизы Настя идет в гости к служанке Берестова, видит Алексея. Лиза представляла его себе «романтическим идеалом»: бледным, печальным, задумчивым, но, по рассказам Насти, молодой барин весел, красив, жизнерадостен. Несмотря на то, что в деревне распространяется слух о несчастной любви Алексея, он «баловник», любит гоняться за девушками. Лиза мечтает с ним встретиться. Она решает нарядиться в крестьянское платье и вести себя как простая девушка. В роще встречает Алексея, который едет на охоту. Молодой человек вызывается ее проводить. Лиза представляется Акулиной, дочерью кузнеца. Назначает Алексею следующее свидание. Целый день молодые люди думают только друг о друге. Увидев Алексея вновь, Лиза-Акулина говорит, что это свидание будет последним. Алексей «уверяет ее в невинности своих желаний», говорит «языком истинной страсти». Условием следующей встречи Лиза ставит обещание не пытаться ничего о ней узнать. Алексей решает держать слово. Через 2 месяца между Алексеем и девушкой возникает взаимная страсть. Однажды Берестов и Муромский случайно встречаются в лесу на охоте. От испуга лошадь Муромского понесла. Он падает, Берестов приходит к нему на помощь, а затем приглашает к себе в гости. После обеда Муромский, в свою очередь, приглашает Берестова приехать с сыном в свое имение. «Таким образом вражда старинная и глубоко укоренившаяся, казалось, готова была прекратиться от пугливости куцей кобылки». Когда Берестов с Алексеем приезжают, Лиза, чтобы Алексей не узнал ее, появляется набеленная, насурьмленная, с фальшивыми локонами. За обедом Алексей играет роль «рассеянного и задумчивого», а Лиза «жеманится, говорит сквозь зубы и только по-французски». На другое утро Лиза-Акулина встречается с Алексеем в роще. Тот признается, что во время визита к Муромским даже не обратил внимания на барышню. Начинает обучать девушку грамоте. Та «быстро учится». Через неделю между ними завязывается переписка. Почтовым ящиком служит дупло старого дуба. Помирившиеся отцы подумывают о свадьбе детей (Алексею достанется богатое имение, у Муромских большие связи). Алексею же приходит в голову «романтическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами». Он делает Лизе-Акулине предложение в письме и едет объясниться с Берестовым. Застает дома Лизу, читающую его письмо, узнает в ней свою возлюбленную.
Альберт Лиханов
Часть первая
Нечаянный интерес
По имени звали его очень редко, да и как тут станешь по имени к каждому обращаться, когда одних вот Колек не меньше чем десятка три во всем интернате из двух-то с половиной сотен живых душ, так что для различения училки да воспитательницы звали их по фамилиям, а меж собой обращаться принято было по кликухам, придуманным, кажется, не кем-то лично, каким-нибудь остроумцем, а, можно сказать, самим существованием. Как-то так выходило, что кличка выговаривалась сама собой, нередко даже самим ее будущим владельцем, порой произносилась в споре о чем-нибудь совершенно постороннем, и кем произносилась, никто потом вспомнить не мог, и были они, их новые имена, самыми разными – от нейтральных, как у него, вполне естественных, до обидных и даже оскорбительных – но это оставим пока в стороне.
Его же кликали Топорик, Топор, а когда сердились, то и Топорищем, хотя это слово означало совсем иное, чем означает топор. Все шло от его фамилии Топоров, а по имени его звали Кольча – ласкательно и уменьшительно сразу.
Светлоглазый, с круглым лицом, в раннем детстве он был одним из стайки головастиков, не просто похожих друг на друга, но абсолютно одинаковых, а потом, с годами, не то чтобы вырвался вперед, а отошел в сторону, пожалуй. Обрел масть – темно-русые, откуда-то шелковистые красивые волосы, которые, если их не состригать безжалостно воспитательскими ножницами, наверное, предназначенными когда-то для стрижки баранов, льются волшебными струями от макушки во все стороны, легкие и пышные, сами по себе составляя в зависть беспородному девчачьему большинству неслыханное богатство.
Еще одна подробность – брови. Казалось бы, и они должны иметь цвет в масть волосам, но по прихоти природы брови у Кольчи были абсолютно черные, ровно насурьмленные, и разлетались от переносицы прямыми стрелками, придавая его лицу решительное выражение.
Широкий нос с широкими же ноздрями и широкие губы завершали Кольчин облик какой-то утвердительностью, определенностью, твердостью. С годами он обогнал сверстников ростом, хоть и был при этом тонок, как прут или лозина, но главное, всегда обгонял остальных каким-то непонятным признанием, никоим образом им самим не создаваемым.
Причиной признанию были два качества – вот этот самый решительный вид и неспешность заключений.
Среди этих неспешностей были явные, когда требовалось вынести свое суждение о ком-то или о чем-то. Но были и тайные.
На глазах у него время от времени происходили странные сцены, на которые он взирал в разные годы своей жизни по-разному. Пока был мал и не больно смышлен, он независимо от себя почему-то волновался, подрастая же, волнение это как будто заталкивал вглубь себя, сам же усмехался снисходительно, выражая презрение всем своим видом, но непонятно для самого себя всегда помалкивал.
А сцены эти были такие. Вдруг во дворе интерната появлялась женщина и начинала, обращаясь к тем, кто тут оказывался, охотнее же все-таки не к взрослым почему-то, а к детям, просить, чтобы ей позвали Нюру такую-то или Васю такого-то. Заторможенный интернатовский народ начинал вслух соображать, о ком же конкретно идет речь, впрочем, чаще всего замедленность эта объяснялась тем, что имена в интернате слегка подзабывались, уступая, как было сказано, место кличкам, и требовался ресурс времени, чтобы определить искомую фигуру. Наконец, ее высчитывали, будто решали задачку, и за званым или званой устремлялся гонец, и чаще всего не один; бывало, что в погоне, оттирая друг дружку, обгоняя, ставя подножки, гонцы забывали свою задачу, затормаживая или даже останавливаясь вовсе и обмениваясь тумаками, и тогда оставшиеся в ожидании начинали им орать, чтобы те вспомнили, зачем они вызывались бежать.
И вот во двор выбегал пацан или девчонка, которую звала женщина. Выход этот взирала уже, как правило, целая толпа – к тому времени, пока вычисляли, к кому пришли, скачки гонцов и, главное, сам факт появления постороннего человека выводил на улицу немалую часть интернатовского люда, среди которого возвышались и взрослые фигуры – учительница, воспитательница, а то и сам директор Георгий Иванович.
Высокий и тощий, вершитель судеб, генеральный прокурор и верховный судья, начальник и милостивец, человек всегда и во все вмешивающийся, он тем не менее в таких вот положениях никогда не торопился. Выходил, стоял среди ребят, сходил с тропки, сдвигался в тень и там все ждал, когда найдут того, кого ищет женщина. Наконец вызываемая фигура являлась. Женщину признавала, ясное дело, издали или даже вовсе еще не видя, и вот тут бывало по-всякому.
Чаще всего, если это была девчонка, она бежала к этой Женщине. Маленькие девчонки ревели при этом, и тогда народ, не задерживаясь, расходился. Девчонки постарше могли идти не спеша, на одеревеневших ходулях, лицо покрывалось рваными алыми пятнами, народ снова разбредался, но не так поспешно. Мальчишки постарше приближались нерешительно, и было ясно, что они боятся, как бы остальные не разглядели их слабины.
Странное дело, ни одна из женщин, приходивших в интернат, не запомнилась Кольче. И фигурами, и лицами, и одеждой, и даже родом они все походили одна на другую, будто были скроены, сшиты одной рукой. Этакие одинаковые поношенные куклы. На них мог быть платок или берет, они могли быть простоволосы, но это не обманывало проницательный взгляд. Лица стерты и невыразительно круглы, ноги коротки и некрасиво обуты, руки недлинны, а сами тела будто обрезаны – этакие обрубыши.
Это были матери, когда-то родившие сдержанно идущих к ним или опрометью бегущих детей. Детей, которые им больше не принадлежали, и потому, наверное, наблюдавшие интернатовцы женщин этих матерями не называли, а называли мамашками.
Давно прошли времена, когда врали про своих родителей, выдумывая им красивые беды. Мол, отец сидит в тюрьме, потому что защищался от бандитов и одного убил. Или, дескать, родители погибли в автокатастрофе. Нынче правда не украшалась, наоборот, по новой неписаной моде дети старались ее подчернить. Не раз Кольча слышал, как вполне хладнокровно какая-нибудь интернатовская девчонка, сама слывущая недотрогой, называет свою мамашку проституткой. Он поражался, когда обнаруживал эту проститутку во дворе: такая же, как все остальные, – плосколицая, коротконогая и короткорукая кукла в обтертом плаще – кому она нужна. Он представлял себе проституток совсем другими.
Кольча знал, как и знали все остальные: бывшие матери приходят сюда со страхом. Некоторые для храбрости принимали полстакашка, и это было видно на расстоянии не одним детям, но и взрослым, особенно Георгию Ивановичу, и он, бдительным оком установив сей факт, не удалялся, а, напротив, приближался к мамашке и ее дитю, но для начала на деликатное расстояние, чтоб не слышать внятно их разговора, а если устанавливал, что допустимая норма в полстакашка неразумно преодолена и мамашку несет не в ту степь при рассуждениях о жизни и ее бедной доле, выдвигался на ближние позиции и требовал обтертую куклу покинуть вверенную ему территорию.
Пару раз Кольча вместе со всеми бывал свидетелем громких скандалов на эту тему, но чаще всего одинаковые куклы одинаково тихо исчезали, чтобы появиться через полгода, через год или вовсе не появиться.
Зачем они являлись вообще? Чтобы отдать своему дитю шоколадку и полистироловую игрушку – какого-нибудь крохотного медвежонка? Чтобы все в интернате узнали, какая у тебя мать?
А несколько раз, то ли по причине редких посещений, то ли из-за пропитой памяти, а может, по иным, неведомым первому взгляду причинам мамашки просили позвать своего сынка или доченьку у ребячьего кружка, в котором и были эти сынок и доченька, не узнавая их. На фиг нужны такие мамашки?
Впрочем, тоже пару раз, не более того, Кольча видел, как безликий обрубок менялся, превращался в человека.
Это выглядело странно, во многом непонятно, потому как невидимо, по крайней мере им, детям, и происходило главным образом где-то на стороне. Оба раза матери эти сидели в колонии за какие-то незримые отсюда дела, приходили обтрепанные, похуже остальных, но трезвые и, обняв своих дитяток, просились в кабинет к Георгию Ивановичу. Тот не отказывал, они удалялись. Выходя от него, женщины казались просветленными, появлялись вновь и вновь, сразу направляясь в директорский кабинет, и, наконец, по интернату, точно сквозняк, проносилась весть: такая-то мамашка снова стала матерью, восстановила свои родительские права, а такая-то и вообще их не теряла, но после колонии потребовалось время, чтобы устроиться на работу, и она забирала своего ребенка.
В первый раз, помнится, им был шестилетний пацан, еще не заслуживший даже клички. К младшим до определенного возраста, когда человек может чем-то отличиться, до времени получения заслуг, обращаются одинаково обезличенно: «Эй, пацан!» – и этого бывает достаточно. К белобрысому маленькому пацану, одному из немногих, а потому одинаковому, вернулась мать. А потом счастливицей оказалась девочка по кличке Мусля. Была она черноголова и черноброва, походила на цыганку, но оказалась не то татаркой, не то башкиркой, кто-то, может она сама, сказал, что она мусульманка, и это слово, непривычное для интерната, странно трансформируясь, обратилось в кличку.
